Помдеж Меркурий. Дунька

— Костя! Товарищ младший сержант!

В тусклом свете ночника дежурный показывает мне на часы.

— Понял.

Я сажусь, ищу ногами тапочки.

— А Меркурий? — спрашиваю.

— Ждет.

— Что-то у тебя холодно, — говорю.

— Костя, — дежурный замялся.

— Что еще?

— Мне докладывать, так что если можно, быстрее.

— Быстрее, — говорю, — нельзя.

Я иду в умывальник, открываю кран, смотрюсь в зеркало: опухший, бледный, с мешками под глазами, довольно мерзкие рыжеватые усики. Еще тот защитничек. Может, сбрить? И тут же слышу, как скрипит дверь умывальника, и в зеркале появляется жалостливое лицо дежурного:

— Товарищ младший сержант, я первый раз дежурю, доложил, что вы ушли, а вы не ушли, придет Лысюк, а вы не ушли.

Значит, местным девушкам придется подождать.

— Из-за тебя я теряю привлекательность, — говорю дежурному. — Что нового?

Дежурный оживляется:

— В пять Дунька заходила.

— Так рано?

— Она сегодня на первом КПП…

— Понятно.

Дунька была местной дурочкой, плодом, как говорили, пьяной любви секретарши из штаба и заезжего майора ревизионного управления. Ей было лет двадцать пять, днями и ночами она бродила по городку, залезая то под одного, то под другого оголодавшего солдата.

Я иду в спальню, одеваюсь. Меркурий с бушлатами ждет меня на крыльце. Конец августа. Прохладно. Ночью шел дождь. Мы идем в столовую, завтракаем, Меркурий аккуратно прячет в карман два законных воскресных яйца и кричит повару:

— Женька, дай еще! Целый день жрать не будем.

— Своих, что ли, мало? Отвали, а…

* * *

На первом КПП ефрейтор Ерин поит Дуньку чифиром.

— Ты сдурел? Ей же нельзя, — говорю.

— Все ей можно, нормальная девка, придуривается больше.

Дунька зашевелилась:

— Вы куда, мальчики?

— На кудыкину гору.

— На артсклад мы, — поправляет Меркурий.

— Я с вами.

— Отставить! Ефрейтор, доложи в штаб, что мы ушли. Дай глотнуть. Тьфу, ладно, не надо.

Ерин нажимает на селектор и громко говорит:

— Наряд на свал… то есть, на дальний артсклад покинул пределы части.

— Пошли, — говорю я Меркурию.

За воротами, кутаясь в бушлаты, мы выходим на бетонную дорогу, по которой бредем вдоль леса мимо офицерского городка, а потом еще дальше, к городской свалке, прозванной когда-то ради приезжего начальства, дальним артскладом. Там мы и будем торчать целый день неизвестно для чего, предоставленные сами себе, связанные с гарнизоном только телефоном, который, как нам сообщил дежурный по городку, уже полтора месяца не работает.

* * *

Сыро, холодно. От мусора идет не то пар, не то дым. Местами чадит неубитый ночным дождем огонь. Из старых кроватей, досок, фанеры кто-то заботливо сколотил времянку, в глубине которой притаился лежак, на стене молчит телефон.

Мокрое небо спрятало боязливое солнце, отчего над лесом небо чуть светлеет. После обеда солнце переползет на другую сторону дороги, где к вечеру зацепится за край леса, а потом спрячется за него, так ни разу не показавшись из-за пелены. Тогда мы пойдем обратно. А пока привыкаем к новой для себя обстановке — вне роты.

— Еще две-три таких недели, и домой, — говорю я.

— Что делать будем? — спрашивает Меркурий.

— Спать.

— Эх, пожрать бы.

— Ты можешь говорить о чем-нибудь, кроме еды?

— Конечно. Помню, батя рассказывал, у них мужик в селе на две недели к брату уехал, когда от того пришла депеша: «Приезжай срочно, маме плохо». А брат был министр какой-то республики. Проходит две недели — мужика нет. А лето, работы невпроворот. Шлют телеграмму, дескать, уборная, страда, надо хлеб убирать. В ответ приходит пакет весь в гербовых печатях: сообщаем, мол, что товарищ такой-то находится на сложном амбулаторном лечении, заболел. А сами еще две недели самогон квасили, ну и жрачка местная, разумеется. Все обильно.

Я залезаю в шалаш, сворачиваю под голову бушлат, задумываюсь. Господи! Неужели мне меньше месяца осталось служить, неужели я поеду домой, и, когда выйду на родном перроне, блесну значками, тогда все таксисты моими будут, потому что они знают — приехал дембель, а дембель денег не пожалеет, только вези, шеф, вези!

Все, Меркурий, оттрубил я свое, понимаешь, оттрубил, а тебе ещё служить как до Китая пешком и даже обратно можно вернуться, а служба всё равно не кончится. Но не унывай, «дед» служил не тужил, и ты служи, а только неправда, что не тужил, ох, как тужил, и днём, и особенно ночью, когда глаза закроешь — дом стоит, а откроешь — кругом казарма, и так тяжело становится, хоть плачь, да и плакал, Меркурий, было…

И «старики» были такие, не то что мы, постель за него заправь, в наряд за него сходи, пол помой, а что не так, поднимут с кровати ночью, нет, бить не будут — зачем? Учить присягу, отжимаясь, заставят:

— Я…

Отжался.

— …гражданин…

Отжался.

— …Союза…

Отжался.

А кому пожалуешься? Офицеру? Так он тут же, рядышком, стоит, смеется, сигаретку в руках разминает и легонечко так подцепит в бок носочком начищенных сапог — отжимайся, дескать, лучше, задницу не отклячивай, и «старику» пачку протягивает:

— Закуривай.

* * *

— Смирно! Товарищ майор, за время моего дежурства…

— Спите, мать вашу! Где второй?

Оказывается, я заснул. Поднимаюсь и вижу дежурного коменданта майора Лысюка.

— Здесь я.

— А, дембель, мать вашу! Ремень на яйцах, сапоги в гармошку!

— Ну, понесло козла в огород капусту сторожить, завелся! — донеслось из «газика».

Я опешил. Из-за спины майора выскочил полуголый, в одних трусах и накинутой плащ-палатке прапорщик Шлык.

— Ваша мать пришла, матерков принесла! Мужики, не в службу! Понимаете, жена, дура, одежду выкинула. Духами от меня пахнет! Я ей объясняю, водки не было, пили «Шахрезаду», духи. Не верит, говорит, блядую. Ну какой из меня блядун?

Про Шлыка в части ходила масса анекдотов. Однажды Шлык бросил пить. Командование части подумывало о повышении звания. Шлыку дали квартиру, жизнь начала налаживаться. Как-то прапорщик спустился вынести мусор, на крыльце встретилась жена командира части.

— С новосельем вас, прапорщик. Лиза дома?

— Так точно!

— Кстати, муж говорил о вашем повышении. Я рада за вас. Вы совсем другой человек, когда не пьете.

— Спасибо.

Шлык расцвел. Старший прапорщик это не только прибавка к жалованию — это новая должность, перспективы. Он вернулся домой. Зашел в ванную, сполоснул ведро. За шторкой журчала вода. Жена, видимо, решила принять душ, ласково подумал прапорщик.

Шлык протянул руку за шторку, нащупал мокрое женское тело:

— Ух, вы кудряшечки мои родименькие, сегодня ночью побалуемся.

И вышел.

— Леш, ты пришел? Хочешь есть, я пожарила кильки, сладкоежка мой.

Шлык замер. Жена кричала из кухни:

— Ты в ванную не заходи, там Тамара Николаевна моется.

— Кто!?

— Жена командира части. У них что-то с водой.

Шлык заколотил в дверь:

— Тамара Николаевна, простите, я же не думал…

— Все нормально, — ответила командирская жена.

От расстройства Шлык ушел в запой. Звания, конечно, не получил, а про то, что на два месяца завязывал, говорил философски: организму иногда надо устраивать встряску — не пить.

* * *

— Сегодня мусор привозили? — спрашивает Шлык.

— Да, вон там куча.

— Ради бога, поищите вещи, мужики, там документы, а главное, талоны на водку.

— Хорошо.

— Я через час позвоню, узнаю.

— Телефон у нас не работает.

— Тогда заеду.

«Газик» фыркает и увозит дежурного майора с полуголым прапорщиком в сторону офицерского городка. Я возвращаюсь во времянку.

— Меркурий, поковыряйся, может, талоны найдешь.

* * *

— О-о! Кто к нам пришел!

Я выскакиваю наружу. С дороги к нам спускается Дунька.

— Костя, у нас гости.

— Тебе чего?

— Я обиделась.

Я пожимаю плечами. Меркурий ведет Дуньку вдоль куч, по-хозяйски размахивая руками. Минут через десять заглядывает в шалаш.

— Костя, пусти на лежак…

— На хрена?

— Я Дуньку раскрутил…

— Она же больная, чокнутая!

— Она — баба!

— Здесь помойка, Меркурий, побойся!

— Сержант, не надо, ты через месяц баб наковыряешь больше, чем изюма в булочке. А мне еще полтора года Маньку Рукавишникову по ночам под одеялом гонять.

— Разговорчики, рядовой Меркуриев, смирно!

— Ну, Костян, бога ради, будь человеком! Там же баба готовая. Я до армии только раз палку спьяну кинул, так ничего и не понял, почти мальчик. Стерву одну любил, десять лет с ней за ручку ходил, ни разу не целовал. Письма писал…

Одно письмо Меркурия я читал.

«Я помню все: середину проспекта в ночь перед отъездом на базу отдыха (вместе!), когда я сжимал твою руку. Помню лес, поляну, усыпанную одуванчиками. Мы гуляли вдвоем, и так хотелось тебя поцеловать. Моя ладонь еще помнит твою руку. Если долго держать, ладони потеют, но я боялся тебя отпустить. Помню терзания по телефону, напрасные свидания (придет ­ не придет?) Я много что помню.

В моей жизни, так или иначе, все сильные чувства связаны с тобой — любовь, ревность, радость, огорчения, злость. Всех девушек мне хочется называть твоим именем.

Я боюсь приглашать тебя в гости. Мне трудно будет возвращаться в свой дом, — из которого ты ушла. По той же причине я не храню у себя твои фотографии. Это какая-то глухая стена — твоя нелюбовь».

— Смирно, я говорю!

Меркурий прищуривает глаза.

— Есть такой тип людей, им говоришь, шеф, за пятерку до Маяковки довезешь? А они — че? за пятерку? Не, ну ты, парень, даешь. А потом — ладно, поехали.

«Господи, что происходит», думаю я.

Меркурий хватает обрезок трубы:

— Отойди, сержант.

Ты ли это, Меркурий? Тот самый Меркурий, который за дембелей чистит сапоги, застилает кровати, безропотно убирает туалеты, получает тычки, спокойно сносит все оскорбления и унижения — что с тобой случилось? Неужели всё дело в этой неумной представительнице женского пола или что-то другое?

Я отступаю на шаг и расстегиваю ремень: бляха свинцовая, если в лоб прилетит, быка свалит.

— Ну, будь человеком, мужик ты или кто? — Меркурий почти плачет.

Я молчу. Молодой парень хочет удовлетворить естественную потребность, что тут особенного? Совершить, так сказать, ряд поступательно-возвратных движений с представительницей противоположного пола, причем представительница не против, чтобы с ней это совершили. Все нормально. Я представляю, как Меркурий торопится: «Ну, раздевайся, давай, моя хорошая, ляг пониже… вот так…», — скрипит лежак…

И говорю:

— Сифак, дурак, подцепишь.

— Мне же лучше: в госпиталь отвезут. Ну, Костян, ну человечище…

Я плюю и поднимаюсь на дорогу. Пусть делает что хочет. В конце концов, мне через две недели домой.

* * *

— Ну что, полегчало с палки чая?

Дунька, распустив волосы, в накинутом на голое тело бушлате сидит на кровати. В глазах появилась мысль, сквозь расстегнутые полы бушлата виднеется грудь. Сейчас ее можно назвать даже красивой. Меркурий домовито шурует палкой в костре.

— Да у вас прямо семья.

— Костя, не смейся. Клянусь, со мной такого еще не было. Я три раза кончил, пока она разошлась. Не баба — паровоз. Картошку будешь?

— Откуда?

— Старики через дорогу копали, я помог.

Меркурий выкатывает из огня запеченный клубень.

— Костя!

— Что?

— А ей можно замуж?

— Что!?

— Жалко ее.

— Ты бы лучше шмотки прапора нашел.

— Сейчас найду. Два солдата из стройбата заменяют экскаватор.

— Без меня.

* * *

С дороги сигналит машина. Приехал Шлык на «газике».

— Ну что, нашли?

— Нет пока.

— Помоги, сержант, вещи одной дамочке перевезти. Потом выпьем. Привыкай к гражданской жизни.

— Не хочу.

— Я приказываю!

— Водку пить?

Прапорщик понимает, что дал маху.

— Соглашайся, сержант. Там хозяйка незамужняя, после института к нам приехала, что-то насчёт головы. Ты, надеюсь, не евнух?

— Ладно. Поехали.

* * *

Как положено, хозяйка сбегала за водкой. В общем, перевезли, сели на кухне на узлы, разлили. Нас четверо. Хозяйку зовут Надя, ее подруга Татьяна режет на газете колбасу. Шлык говорит:

— Для нормальной работы организму нужны жиры, спирты, углеводы. А колбаса и водка дают всё необходимое нашему организму. Может, в карты сыграем? В «Тысячу»?

Мы выпиваем, в голове плывёт.

Шлык сдаёт карты:

— Берите, я на прикупе. Эта баба такая здоровая, мужа всё время колотит.

— Какая баба? — спрашивает Надя.

— Соседка. Да что мужа — она бегемота сама скрутит! Возьмет за рога и скрутит.

Первым заказывает прапорщик:

— Сто двадцать.

— Тогда я пас, — говорит Таня.

— И я, — вторит Надя.

— А я бы на вашем месте играл, — говорю я, глядя в прикуп. — У бегемота нет рогов.

— С чем играть-то? — Надя показывает мне карты. — У нас в общежитии такие вещи творились, что я никогда бы не поверила.. Если сама бы в них не участвовала.

— Сто двадцать я набираю в легкую, — Шлык бросает карты на стол. — Такая стервозная баба, клянусь, с ней даже тараканы не живут. Туз и «хвалёнка» черви.

— Ну что, играем? — спрашивает Таня.

— Времени уже много, — говорит Надя.

— Я бы играл, — говорю я.

— Вы мне хоть объясняйте, о чем речь, — просит Таня. — А вчера мы так хорошо посидели. Были помидоры.

— Хорошо, играем, — говорит прапорщик и бросает туза, — скиньте по штучке, теперь — она!

И бросает червовую даму. Черви стали козырями.

— Ну, что я говорил?

— Я вашу даму беру, — говорит Надя и скидывает на стол крестовую даму, — тоже — она!

Теперь крести стали козырными.

— Ч-черт! — ругается Шлык.

Считаем очки. У прапорщика сто десять.

— То-то я смотрю, — объясняет он, — туз и «хвалёнка» есть, но этого мало, а десятки-то нет.

Разливаем еще по одной. Наступает отупение. Таня пододвигается ближе к прапорщику, Надя доверчиво мне рассказывает:

— Мы такие приезжаем, и все: «Ах!»

Речь, оказывается, идет о психологическом форуме. Сплошные сплетни, интриги.

Мне становится скучно.

— Между прочим, первое впечатление обо мне обманчиво, — неожиданно добавляет Надя. — Какая-то душная квартира!

И выходит. Я разливаю по стаканам остатки водки. В голове уже гудит, пить не хочется. Я спрашиваю:

— На посошок?

Из комнаты кричит Надя:

— Без меня не пейте!

Она возвращается в длинной кофте, под которой бледнеют стройные ножки.

— На дорожку!

Мы выпиваем, начинаем собираться.

Надя говорит:

— Вы можете ко мне заходить.

И внезапно сильно прижимается ко мне.

Я обнимаю девушку, краем глаза замечаю, как Татьяна с товарищем прапорщиком деликатно скользнули в коридор. Хлопает дверь.

Под кофтой у нее ничего не оказалось. Я удивляюсь, но Надя, закрыв глаза, уже обмякла и висит у меня на руке. Двигаюсь с ней к дивану. Вот тебе и наряд по свалке, только и успеваю подумать я…

* * *

…Телевизор в комнате что-то рассказывает про заседания Верховного Совета. У нее стройное тело, хорошенькая маленькая грудь. Надя в позе удовлетворенной самки лежит рядом, разглядывая меня.

— Пойдем в душ, — предлагает она.

Мне не хочется — холодно.

— Между прочим, я обижусь, — говорит Надя.

— Пошли.

В душе темно.

— Лампочки еще нет, — говорит Надя.

— Так даже лучше — полумрак возбуждает, — говорю я без энтузиазма.

Холодные струйки падают на плечи. Мурашки бегут по коже.

— Может, лучше в кровать?

Надя обижается:

— Я хочу тебя здесь!

Внезапно звонит телефон.

— Подожди!

Она выскакивает из душа и бежит, оставляя на полу мокрые следы, склоняется над аппаратом:

— Алло!

В открытую дверь я вижу, как меняется ее лицо, становится озабоченным, она спрашивает:

— Сейчас?

На другом конце провода ей, видимо, сказали да. Надя бросает трубку.

— Ты должен уйти!

Стоя в темном холодном душе, я наблюдаю, как Надя собирает мои вещи. Затем все аккуратно запихивает в целлофановый пакет и выбрасывает в коридор. Звякает ремень.

— Если тебя здесь увидят — убьют!

Я все еще не верю в происходящее.

— Надя, это шутка?

— Да уходи же!

Надя хватает меня за руку и выталкивает в коридор. Штаны, вывалившись из пакета, валяются на цементном полу. Я натягиваю их на мокрое тело. Потом звоню в дверь.

— Это ты?

— Часы оставил.

Она уходит. Проходит минуты три. Я разглядываю стену. Рядом с дверью кто-то нацарапал: «Меняйте дозы и позы!»

Я звоню снова.

— Ну что тебе? Потом встретимся, все будет потом.

— Часы.

— Слушай, вынеси мусор.

— Часы.

— Господи, какой ты нудный!

Я выхожу на улицу. На скамейке сидит Меркурий.

— Я думал, ночевать будешь. Шлык заезжал, сказал, что ты здесь.

— Пошли в часть, — говорю я. А в голове мелькает: до дома осталось на один день меньше.

Из рассказа младшего сержанта Соколова «Так надо», напечатанного в окружной газете «Красный воин»:

Мы возвращались с дальнего артсклада, где вдвоем с рядовым Меркурьевым целый день, выполняя приказ, грузили тяжелые ящики с какими-то важными приборами.

Устали.

Вечер был поздний, моросило. Мы давно и безнадежно опаздывали в свою часть на поверку и на разрешенную дежурным по части очередную серию «Спрута», а за два километра пешего хода наши бушлаты окончательно промокли, набухли и не грели. И до части еще предстояло мерить шагами пятикилометровую трассу.

Мы шли и громко ругали крепкими выражениями завсклада прапорщика Шлыка, который увезти-то нас утром увез, а вот с обедом и транспортом под вечер где-то потерялся. Мы шли и ругали также проезжающие мимо машины и заверяли друг друга, что на их, шоферов, месте мы обязательно подвезли бы до части двух мокрых и грязных солдат, хотя позже я начал в этом сомневаться.

Затем мы начали замерзать и, чтобы как-то согреться, толкали друг друга, а, разогревшись, орали дурными голосами солдатские марши. Потом Меркурий разошелся и прочитал стихи о своей девушке — красивые и нежные.

— Ты их сам написал? — спросил я.

— Да.

— Почему перестал?

— Я просто не знал, что с этим делать, — ответил Меркурий, утонченная натура, студент филфака. — Ведь даже если есть рифма, то это еще не поэзия. Стихи рождали какие-то странные ассоциации, а во что они выльются, я не знал. Теперь я понимаю, что надо писать о том, что волнует, — армия, служба, защита Родины.

Мы уже не торопились в часть — часы показывали, что поверка давно прошла, закончилась и четвертая серия фильма. Мы просто шли, взволнованные этой ночью. Уже было не так холодно, моросить перестало. Между туч на небе появилось окно, и в него были видны одинокие звезды. Меркурий читал отрывки из своих стихов.

— Ты поэт, — сказал я Меркурию, — напиши стихи про армию.

— Хорошо.

Он был необычайно вдохновлен своим чтением.

Потом мы пришли в часть, доложили дежурному и завалились спать.

Укладываясь, я еще раз попросил Меркурия:

— Обязательно напиши стихи про нас, нашу службу, про армию.

Меркурий еще раз пообещал:

— Я понимаю, так надо.