— Сначала спать не даёт, а потом «спи»! — проворчала Семёновна.
Сон у неё прошёл. Она нарочито громко прошлёпала в тапках на кухню, где загремела посудой, наливая воду из железного чайника в стакан.
За окном спал зимний город. Весь минувший день февральская вьюга гоняла по двору снежные завихрения. Редкие пешеходы, поднимая воротники, жались к домам в надежде укрыться от сильного ветра, а к вечеру всё внезапно стихло, тучи расступились и из ночного неба на Землю уставились миллионы удивлённых звёзд, как бы спрашивая: земляне, вы там живы?
Пожилая женщина стоя у окна, всматривалась в чернильную ночь. Сделала большой глоток воды. Задумалась:
«Ишь чего вспомнил... Дескать, любила ли?»
И сама себе ответила:
«Раньше-то всё по-другому было, не то что сейчас. Тётка Таня мне Гришку сосватала, привела его за руку: вот твой муж. Разве могла я отказать? Она меня, сироту, в дом свой пустила, растила, кормила, одевала. А не пошла бы я за Гришку — разве это была бы благодарность с моей стороны? Не хромой, не косой — и то хорошо».
Семёновна погрузилась в воспоминания.
«Гришка — сам-то мелкий, никто из девок за него шёл, — говорила она себе. — Чужак, приезжий. Из-под Перми, кажись... Девки смеялись над ним «пермяк — солёные уши».
Женщина улыбнулась, вспоминая внешность молодого мужа.
«А парень он рукастый. Топором всё что хочешь сделает. За осень с мужиками дом срубил. Стали жить. Он в артели на смолокурке работал, я дома — на хозяйстве. Потом дети — до войны трое родились... Потом война...»
Лицо Семёновны посерело.
«Почти всех мужиков в деревне забрали. Гришку тоже. Через год вернулся на костылях — ранили в ногу. До сих пор нога на непогоду ноет. Тяжёлое время было: дети малые, муж, можно сказать, лежачий. Лес да река выручали. Грибы — солили, сушили, ягоды — тоже сушили. Всё что могли — продавали. Как-то выжили. Одни дети подрастали, другие рождались. Всего десять их было, шестеро выжили — три сына и три дочери. Ничего не скажу, хорошие дети. Все сыновья женились, все дочки замуж вышли. Внуков уже пятнадцать человек. Кажись, правнучка даже есть».
Глаза её увлажнились. Сколько она у окна стоит? Семёновна потеряла счёт времени. В доме напротив загорелись пара окон. Очнувшись, тяжело вздохнула:
«Февраль — зимний последыш. Скоро март. Гришке, как участнику войны, квартиру вот эту дали, зиму в городе живём, а после женского праздника в деревню будем собираться. В городе вода и тепло, но дом — там».
Взгляд женщины потеплел. Никакой телевизор не сравнится с огнём и потрескиванием поленьев в русской печи.
Семёновна допила воду, тихо поставила стакан на стол, стараясь не скрипеть половицами, вернулась в комнату. Старик спал. Пожилая женщина легла тихонько на свою половинку кровати. Нашла руку мужа, прижалась.
«Учудил старый... — усмехнулась она. — Надо же такое спросить: любила ли?»
До своего тела Серафима Аркадьевна мужа допускала редко. Можно сказать, крайне редко. До свадьбы — молодыми — гуляли только под ручку, обнять себя за талию при людях Серафима Аркадьевна не разрешала. Иногда, правда, Юрий Семёнович — а тогда просто Юрка — срывал в темноте…
